НЕУДАЧНЫЙ ВЫСТРЕЛ

      Случилось мне как-то по весне выйти в лес за глухарём. Винтовку одолжил  знакомый, ну а поскольку я в тот год остаться без собачки, то надежды повстречать на пути птиц оставалось совсем мало. Глухарь ведь он себе тихонько сидит: пропустит охотника мимо – не шелохнется. Да и не такая это частая птица в здешних местах.

      День обещал быть ясным, тёплым. Восходящее солнце окрасило охрой макушки сосен. Дальние хребты сделались сиреневыми, а голые ветви тальника и берёз в горельниках пылали бордово-красными пятнами. Это обилие света и красок вызывало бурный восторг у всевозможной пернатой мелюзги, в свою очередь оживлявшей окрестный ландшафт щебетом и свистом.

      Первый одинокий след косача обнаружен был в ложке, что перед самым токовищем. Петух расхаживал тут среди молоденьких кедров, чертя крыльями: тем меткам – дня два, не более. В сосняке аккуратными стежками пролёг наброд копылухи. Других следов я не нашёл: видно, из-за поздней весны птицы отложили свои турниры до пущего тепла.

      В тот самый момент, когда поход, казалось, не сулил уже никакой дичи, в трёхстах шагах от меня показался глухарь, идущий «пешком» меж деревьев. Обеспокоенный появлением лыжника, громко шаркающим по корке настившегося снега, он пытался скрыться в частом подсаде сосняка. Это был огромный, старый косач, и догонять его таким манером, без собак – дело пустое. Глухарь довольно скор на ногу и нипочём не подпустит охотника «на выстрел». Однако в моих руках была неплохая винтовка, а на плечах – зимний маскхалат. Кроме того, убегающая птица, ища укрытия за стволами крупных сосен, давала возможность приближаться к ней короткими перебежками и даже прицеливаться.

      Чтобы не греметь голицами о загрубелую лыжню, пришлось сойти в целик. В конце концов, увлекшись преследованием, я неосторожно показался во весь рост. Косач, доселе будучи терпим к шуму лыж, безотлагательно отреагировал на эту оплошность. Он лениво взлетел и, взяв круто влево, скрылся в направлении оврага. Какое-то время спустя оттуда донёслось едва слышимое хлопанье крыльев.

      Ну как тут не пожалеть об отсутствии четвероногого друга! Натасканная собака, подняв косача, первым делом несётся вслед во всю прыть, стремясь сколь возможно сократить расстояние к месту следующей его посадки. После, она вдруг резко замирает на месте и ждет, навострив ухо: где-то сядет пернатый беглец? Проходит ещё несколько напряжённых секунд, и собака, будто по команде, устремляется к ближней поляне, повизгивая на ходу от нетерпения. И вот, лес оглашает её призывный лай – время подходить охотнику, осторожно, скрытно, заранее присматривая местечко для единственного верного выстрела.

      Меж тем, брёл я вдоль ложка, стараясь выдерживать направление, и внимательно оглядывая крупные сучья на макушках сосен. Поиски не возымели результата. Медленный темп ходьбы плохо сочетался с утренним заморозком, что успел остудить напитанную потом, лёгкую мою экипировку.  Я уже начал подумывать о закономерности сегодняшних неудач, когда неожиданно обнаружил улетевшего косача в двухстах метрах от себя. Птицу, по-видимому, мало заботило моё присутствие: она преспокойно подкрепляла силы сосновой хвоёй. Спешно прикинув расстояние на глаз, я сделал пару выстрелов чуть выше цели, сбив несколько тонких веточек. Глухарь прервал трапезу. Он распустил свой великолепный хвост и прошёлся по суку взад-вперёд, демонстрируя готовность взлететь. Но следующая моя пуля опрокинула его с дерева. Беспомощное падение,  завершившееся шумным ударом птицы о наст, не оставляло никаких сомнений в благополучном исходе охоты. Вполне довольный собой, нарочно оттягивая приятный момент осмотра добычи, я отправился на поиск рукавиц, что, подбираясь к глухарю, оставил где-то на кустах.

      Сколь же сильно было моё удивление, когда, возвратившись к месту охоты, вместо ценного трофея я обнаружил лишь несколько грудных перьев, да бодрый след, уходящий в сторону болот.  Повторюсь: глухарь скор на ногу. Крови на следах не было. Легко раненый он может пройти сколь угодно, а то и взлететь. Весенний, ноздреватый снег не оставлял чёткого следа. Двигаясь сквозь кустарник и обходя валежины,  я поминутно терял его. Тоненькая бороздка, тянувшаяся слева от глухариных отпечатков, указывала, что крыло птицы серьёзно повреждено, и она вряд ли сможет подняться в воздух. Однако чуткий слух подсказывал косачу близость погони. Он инстинктивно стремился пересекать наиболее густой подлесок, забирался  в непролазный кустарник, направляясь к старице, устланной валежником, поросшей хлёсткими прутьями молодых берез.

      Заячьи тропы во множестве пересекали путь. Пробираясь сквозь частик, я то и дело сбивался со следа, отчего скоро взмок и почти утратил уверенность в резоне своей затеи. Но прекратить преследование теперь было невозможно. Здесь довлела уже этическая сторона дела: ведь оставлять подранка, обрекая его на мучения в условиях суровой тайги, охотник не должен. В этом его табу. Если угодно – знак сочувствия своей жертве, попытка оправдать неверный выстрел. Для людей живущих в лесу, охота не есть кровавая забава. Это – ритуал, исполненный смыслом, страсть, достойное мужчины романтическое увлечение, что сопряжено с трудностью дальних переходов, умением предсказать ходы зверя, умением любить лес и чтить его обычаи. Умением лишать жизни бессловесную тварь, по возможности, менее болезненно, не омрачая ненужными страданиями торжества охотничьей удачи. Это неписанный свод этических норм и обязательств, что, как ни парадоксально, включают печение о «меньших наших братьях» и их защиту. Конечно, далеко не каждый, берущий в руки ружьё, думает именно так.  Вернёмся же к поискам раненой птицы.

      Преодолев пару километров через кедрач, я обнаружил, что след глухаря исчез. Дабы убедиться в этом, пришлось проделать немалую петлю вокруг. Цепочка следов обрывалась у почти незаметной норы, образовавшейся под торчащей из снега лесиной. Не будучи уверен, что птица могла забраться туда,                 я подошёл ближе. В норе послышался шорох и внезапно вынырнувший оттуда глухарь, волоча крыло, устремился в заросли ольхи. Я машинально вскинул винтовку, пытаясь прицелиться, и тут лишь заметил, что на стволе отсутствует мушка! Видно, продираясь сквозь сухостой, я нечаянно вышиб её из крепления. Целиться же по стволу оказалось невозможно: планка прицела располагалась высоко. Однако теперь я мог, наконец, рассмотреть того глухаря. Обычный пепельный цвет дополняли рыжие перья, что говорило о зрелом возрасте косача. Мощная грудь отливала зеленоватым блеском. Он казался совершенно невредим, лишь искалеченное пулей левое крыло несуразно оттопыривалось сбоку, делая птицу беспомощной. Мне оставалось лишь гнать подранка, покуда не иссякнут его силы. Но черный силуэт, мелькавший впереди, всё-таки удалялся. Вместе с ним исчезал и азарт затянувшейся погони.

      Длинные, узкие гривы, показавшиеся сквозь верхушки берёз, указывали на близость торфяных болот. Глухарь силился попасть именно туда, что бы затащить преследователя в бурелом, измотать в непролазной чапыге, затеряться, запутать свой след среди заснеженных островков и мочажин. Оставалось только обойти его сбоку и оттеснить в чистый бор, где можно будет беспрепятственно двигаться по прямой. Поступив так, я мысленно поравнялся с предметом своих поисков, что должен был слышать шум лыж, а потому затаиться и пропустить вперёд. Круто повернув, я взял курс прямо на него. Расчет оказался правильным. Бедная птица, действительно, пряталась за небольшой горкой, всё ещё надеясь на спасение.  Теперь глухарь неуклюже ковылял в сторону бора, повинуясь неизбежности своего положения. Он устал и не мог соперничать со мной в скорости. Редкие толстые стволы сосен не скрывали моего беглеца, и я уверенно догонял его. Расстояние быстро сокращалось. 

      Я далёк от драматизации забоя домашнего индюка или курицы. Но тут происходило нечто совсем иное: вольная птица, выросшая среди дикой природы, волею случая лишённая возможности улететь или спрятаться, столкнулась с неотвратимой угрозой гибели. Нелепое, двуногое существо с повадками хищника, каким-то жутким, изощрённым  способом намеревалось лишить его жизни в этот солнечный день, начинавшийся так безмятежно…

      Неожиданно глухарь остановился и медленно повернулся в мою сторону, выпрямившись в высоту своего гигантского роста. Поза его сделалась угрожающей. Нет, в ней не было той безысходной отваги, порождаемой страхом и отчаянием, что присуща загнанным в угол истеричным зверькам. То была осанка сильной, гордой птицы, к тому же достаточно мудрой, чтобы предвидеть исход этой сцены. Чуть приоткрыв клюв, глухарь тяжело дышал. Я выстрелил. Пуля без труда прошила грудь, чуть взъерошив плотные, дымчатые перья и, не найдя преткновения в бору, отозвалась рикошетом где-то далеко под хребтом. Глухарь качнулся, сделал неверный шаг, но тут же ухнулся навзничь, мелко дрожа крыльями…  

      Апрельский день стоял в самом разгаре. Солнце, горячась на припозднившуюся весну, с жадностью поедало размокший снег. На стволе сухого кедра трудился дятел.  Какие-то маленькие, но проворные птички облепили ветви берёзы, повиснув в самых невообразимых позах. Они шелушили прошлогодние серёжки, осыпая друг друга целым дождём семян. Сосны, предоставив могучие кроны теплу и свету, равнодушно взирали на поляну, где, ломая упругие перья, я впихивал бездыханное тело в свой вещмешок. Не могу описать испытываемого при этом отвращения. О чём размышлял я тогда, пробираясь к дому по скисшей лыжне? Наверное, о том, что всякий раз на охоте, начиная испытывать к зверю гуманные чувства, последующий выстрел мы обращаем уже в самих себя. Такие моменты ставят под сомнение правоту человека, вооружённого охотничьим карабином. Сколь более нравственен обыденный труд мясника в сравнении с восторгом слабодушного стрелка, гоняющего по кустам свой окровавленный трофей.

      С тех пор мною добыто ещё немало пернатых красавцев, но каждый мой выстрел был куда более взвешен.

Сергей Аносов   

1998г.